запёкшаяся кровь ложится на его шкуру узорами донельзя незаметно — густой запах металла кружит в воздухе, обвивает горло, лезет в трахею, наполняет лёгкие, внутренности выворачивает, удушает, но это так привычно. медные кровавые полосы сливаются с кровью настоящей, но даже если хозяин их по самые плечи вброд перейдет реку окрасится она в благородный бордовый, завихрится вода, обагряясь, но не сойдут полосы с огненной тропы его шкуры, полосуя дорогами путанными по шкуре. белые поля снегов под его лапами тогда красили белое в красный, как следы от погибели, смешивалось тепло с холодом, белым паром исходились шкуры бурая и огненная, глаза холодные голубые и горячие оранжевые.

эти глаза, как отражение собственное, опасны, смертельны, гибельны — на глубине пропасти пропали без вести, но как никогда ясно предстают перед взором мысленным, и ещё сложнее теперь в вихрах из мыслей вычленить чувства, которые вызывают теперь отголоски материнских глаз, оставшиеся в самом уголке взгляда тихогрома. земля делает оборот, сливает окружение в цветное пятно, разрывает шкуру мириадом ранений, белые острые зубы окрашивая красным ибо разбиты губы от сильного удара в морду, стекает по горлу жидкий металл и вкус на языке остаётся с ним навсегда.

и он, и тихогром теперь одни — выжили, несмотря на нависшую над каждым из них метку, обещающую скорую погибель. но не он сделал выбор в этот раз, с паутинницей он готов был разделить смертный одер, на краю оказались оба и смерть разверзла свою тёмную пасть, скалила зубы, готовая проглотить полосатые тела без остатка, ждала, объятия раскрыв широко и ладонями по шкурам проводя мягко, приглашая, плохо скрывая своё нетерпение. хмурое, пасмурное небо, затянутое серостью облаков — единственное, что цепляло тогда взгляд, на краю ущелья, ободрав когти, в сырую могильную землю вцепившись, не обращаешь внимания ни на что другое.

и явление монохромное успевает вытянуть из оскалившейся чёрной пасти, сверкнувшей белыми клыками прямо возле главных артерий на горле, только одного — и лишь холодный взгляд скрытых за тучами звёзд предположить может, чем это обернётся. паутинница сгинула — это ясно, как день, погибель эта ощущается донельзя глупо, не хватило сил, не хватило времени, сгинула, не успев напоследок даже оставить проклятий на огненно-рыжую шкуру. он проклят давно — со времён незапамятных, на костях и смерти чужих построен его путь и поздно было сходить с этой тропы.

он не чувствует благодарности — ему всё равно, он ожидает лишь, когда к громовому в кошмарах его присоединится и паутинница, нашедшая в себе стержень гораздо более крепкий, нежели в нём самом, отринувшая всё, что было до и на новый путь вставшая лапами-столпами крепко, вверив судьбу в совершенно другие лапы. нахождение в тёмной холодной пещере привносит дискомфорт гораздо более сильный, чем раны, оставленные паутинницей напоследок — невыносимая вонь от трав душит, дарит бессоницу, не сморят его даже маковые зёрна, услужливо подсунутые целителем и послушно проглоченные золотопрядом, воздух ночной снаружи, темнота вне мрака пещеры, кажется ему привлекательнее во сто крат.

тело паутинницы не найдено — во льдах и снегах похоронена, закована, также, как и его бренное тело, заточённое на неопределённый ещё срок внутри целительского логова. терпеть этого он больше не мог — скривившись, не то от боли в разорванных буто мышцах, не то брезгливо от витающего дурмана трав, окутывающих каждое ранение на шкуре, он покидает лагерь, и даже караульные на посту на выходе не осмеливаются сказать ему чего-то в ответ.

тьма гасит снежные поляны до тёмной серости вокруг, не видно ни зги — услужливо запах трав забивает ему нос всё равно, так, что и не почуять ничего сквозь ночной мороз да запах снега. но он слышит ясно — когти царапают чёрную крону дерева, золотопряд безучастно кидает бледный взгляд вверх и сторону, воочию наблюдая за голой кроной, подставляющей под лунный свет чёрно-белую шкуру и такой же бледный взгляд, в уголке самом скрывающий отблеск материнский.