золотопряд в роще — всполохом воспоминаний, задевает ржавой позолотой периферию, ведёт за собой естественно: тихогром замечает свои шаги, уже поддавшись черно-белой тенью за.

вдыхает момент —
в легких вязнет речная тина.
тихогром дышит размеренно, глубже.

этому дню напомнить другие, оборвавшиеся давно: в грязи и крови, под холодной луной, среди изломанных птичьих тел — его собственное, тихолап не делал различий между и не стремился найти что-то, достойное оправдать свою жизнь. но нынешний день наполнен солнечным светом, вольные птицы щебечут в порыжевших кронах, их тропа — не их, и не тропа вовсе: они идут в неизвестность, пусть жадно незнакомый для тихогрома вовсе не лес.

ему бы за эти луны привыкнуть, но тихогром не хочет: как никогда не мог свыкнуться, дрожа при виде наставника рядом, и начинал заново счет до тринадцати, хороня под языком несказанное. сейчас он ненароком затаивает дыхание, когда следует за: точно за змеиной чешуей, блеснувшей в траве, за отдаленным шорохом перьев в чаще.

оно ведь по сути одно и тоже: эйфория охоты, ужас перед концом —
одинаково пробирает до неверной сердечной ноты.

тихогром золотые стежки под ребрами прячет, но скорее по привычке: золотопряду, он знает, и без того известно.
ведь это его лап дело.
ведь это его.

там, где становится меньше леса, тихогром чувствует себя и свободнее — ведь он быстрее золотопряда и может убежать, — и скованнее — ведь он не будет бежать: некуда и никуда. его компания добровольная. тишина на двоих привычна. тихогром чувствует, что почти мается, будто не знает, как подобраться — будто бы в этом теперь есть нужда. он не думает ни о чём конкретном, но его голова ощущается почти свинцовой, в висках колотится: близко к наставнику он лихорадочно живой, к этому тоже до сих пор не привыкший.

может быть потому —
дёргает ухом, заслышав плеск воды,
— что это так легко оборвать, как присутствие самого золотопряда,
им обоим это известно.

это знание отпечатывается на кривой чужих губ — на кривых шрамах вдоль лица, угрожавших оставить без языка и глаз. тихогром идет на шум реки, чтобы увидеть золотопряда на берегу. он позволяет себе несколько секунд просто смотреть: снова вдыхать настоящее, не заменять его прошлым, погребенным на чужом дне, где могли быть еще одни монохромные кости.

вместо этого тихогром вспоминает другую осень: уже серую и позднюю. недовольное рычание паутинницы, снова утаскивающей его в воду, вышибающей дух сильными ударами. отражение в мутной глади, где из мрачного неба смотрит мертвец — и никого больше нет.
тогда ему всего на секунду, но показалось:
никого больше и не будет.

тихогром отступает от чащи — измеряет шагами расстояние до золотопряда. лапы узнают прохладную гальку, неровный рельеф песчинок между пальцами. тихогром окидывает взглядом берег, но не может зацепиться глазами за что-то ещё, кроме фигуры напротив.

он помнит: солнечные блики — ворона называла их зайчиками — на воде, прерывистый узор листвы.
он помнит: царапина на щеке затянулась, стала шрамом.
он не помнит, но знает: хватку на шее, смертельный отсчет.
знает: он так и не смог извиниться.

в воде плещется рыба — тихогром, точно проснувшись от движения на периферии, поворачивается и идет вдоль берега. проверяет, куда тот может привести, и отчего-то чувствует, не подойдя к воде близко: глубокая.

в этот раз ему никто не сможет помочь.

на языке вертится язвительное, плещется под звук речной на дне вертикального зрачка в окружении из свинцовой стали, нутро скребёт по клетке рёбер когтями легонько, зудит, подзывает к чему-то, тёплые лучи пляшут по серебряно-голубоватой поверхности реки солнечными бликами, сверкают в неумолимом движении, узкий зрачок неотрывно буравит монохромную тень, мерящую шагами прибрежную гальку.

его взгляд не цепляется ни за что - глядит сквозь, куда-то за, и золотопряд точно знает, что видит перед мысленным взором другой, у него самого вместо гладкой речной гальки под лапами трепещущееся горло, вспенившаяся от чужих судорог вода, где-то на груди когти выцарапывают кривые узоры, мольбу отпустить, но они натыкаются лишь на взбугрившиеся мышцы плеч, белое горло чувствует его собственные впившиеся когти во сто крат сильнее.

когти его царапают гальку с противным скрежетом, возвращают от воспоминаний о прозрачной воде с багровыми разводами, в действительность, раздвоенную идентичными воспоминаниями, река одним лишь своим присутствием обоих топит в памяти, в водоворот кошмара утягивает и удерживает хлеще, чем золотые оковы, но на тринадцатой секунде каждый из них возвращается неумолимо из объятий их общей истории.

и движутся по речному берегу — тихогром, не изменяя давней привычке, будто стремится исчезнуть, бредёт вдоль и вдаль, а золотопряд кривит губы в усмешке вновь, скользит по-змеиному вслед, заискивающе, надвигающийся неумолимо, находится где-то рядом, воплощённая в осязаемой реальности глубина реки, удушающая, угрожающая, такая близкая-близкая, шепчущая шумом воды о своём присутствии прямо на ухо, но ещё не захватившая в свои объятия неосторожную добычу.

тихогром бредёт в отдалении от воды — золотопряд в непосредственной близости, у самой кромки, опускает пясти в воду, холодная, лижет лапы прохладой, ржаво-медное изваяние подгибает мощные лапы, лопатки сквозь шкуру просвечивают острыми буграми, хребет выгибается позвонками, и горло жжёт холодом, покуда золотопряд лакает, пригнув от прохлады, льющейся по пищеводу, уши, на противоположном берегу замечает, чуть в отдалении, поваленные деревья. стреляет взглядом вправо — монохромная тень движется дальше, голова от неспокойной поверхности поднимается и поворачивается тени вслед.

— веди-веди.

хриплое насмешливое каркание вырывается из горла, покуда золотопряд движется вслед вдруг резко застывшей фигуре, оцепеневшей, не знающей будто, вправду ли ему чудится голос скверный, мрачный, или разум решает сыграть с ним до боли в груди злую шутку, тон его голоса сбивает с ритма сердце, решает поиграть, но золотопряд не останавливается, идёт по направлению, заданному тихогромом, дальше, но видит далее лишь неизменный пейзаж, неотличимый от того, где они вышли из чащи.

он выбирает направление неправильно — золотопряд приоткрывает рот, впуская воздух глубже, раздувает хищно ноздри, но не чует здесь ничего, чему стоило бы уделить внимание, не видит по пути более ни обгрызенных деревьев, ни следов.

— где-то на реке обосновались бобры.

он останавливается резко, разворачиваясь к тихогрому лицом, поджимает губы. хочется оттащить тихогрома за загривок прямиком в начало пути, выбросить на мелководье и морду развернуть на целый ряд поваленных деревьев на другом берегу, но он лишь шумно вдыхает воздух через нос, разворачивается молча, не дождавшись ответа от воителя. он хлещет себя по бокам длинным хвостом, под лапами хрустит галька — и тихогрома слышно всё меньше и меньше, и золотопряд глядит лишь вперёд, не обращая внимания на периферию монохромную, не удосуживается проверить, следует ли за ним молчаливая тень. ему не нужно даже говорить о том, что тихогром ошибся, не нужно говорить ему, что он бесполезен, не нужно говорить, чтобы вёл себя тихо и осторожно — тот следует просто, наученный ещё во времена, когда золотопряд был его наставником.

след в след — по обожжённым, золой покрытым, вдавленным отпечаткам лап, будто цепью волочится что-то. молчание липнет к их шкурам, словно мазут, завлекает глубже трясина, покуда всё дальше и дальше по берегу, затянутому речной галькой, передвигаются две фигуры. за ним — шлейф, разверзнутая чёрная пасть кошмара, с зубами-кольями воспоминаний о далёком, последовавшим за ним на новые земли. далёкому впору остаться там, на землях, которым знаком звёздным, холодным и безразличным, суждено было потонуть в бедствии, погребённым быть под неотвратимостью будущего страшного, превратиться в пепелище, одно огромное капище сплошь и рядом из мук и бед. у тени за ним — он знает — груз такой же, но в мириадах разбитых осколков таится то, о чём он ещё даже не подозревает, знать не может и подумать боится.

у него за спиной - шлейф, тянущийся за, тянущийся вопреки, он уверен практически, что если ступит ещё раз в глубину, то его утянет грузом в пучину на дно под тяжестью, тринадцатая секунда не наступает, но висит над ними обоими шатко, некрепко, напоминанием, скрадывает каждый миг.

он не подаёт голоса, наученный, но и золотопряду этого не нужно, на другом берегу - то, зачем они сюда пришли, несмотря на прошлое, обоих обнимающее со спины липким объятием ужаса, им нужно сосредоточиться на настоящем.

настоящее шумит рекой, обоюдным молчанием ложится на плечи, в сомкнутых губах таится чем-то тревожным для того, другого, напряжённого, потому что тот знает, что последовало бы за этим в прошлом. но настоящее шумит только рекой — не рычанием, вместе с ядом льющимся из горла, не вздохом боли за этим следующим, не влажной пеленой на глазах, частичку матери берегущих в самом уголке.

он вырос. в отражении, затянутом рябью, золотопряду почему-то становится этот факт очевиднее, чем при взгляде на. на тихогроме отпечаток смерти, дурное пятно, злорадное напоминание золотопряду о том, кто лежит костьми в земле прожжённой дотла, земле мёртвой, далёкой. он последовал за ним вместе со шлейфом, тянет ему жилы, преследует в кошмарах, шепчет на ухо обвинения загробным голосом, а в настоящем об этом кричит ему в лицо паутинница.

в кошмарах он избит, белая шерсть грязна, залита кровью, голубые глаза заволочены белой пеленой и нет зрачка — только блик белый-белый. его вид — сын, утопленный в мелководном, неторопливом ручье, его голос — умиротворённое пение птиц, наблюдающих за тем, как медные лапы с росчерками кровавыми, погружают чужую голову под воду целиком, наблюдающих за тем, как вспенивается пучиной от чужих судорог поток, как течение чистое-чистое, прозрачное, превращается в кровавое пятно, со дна взметается мокрый речной песок. когти скользят по груди мимо, стараются достать до лица, но цепляются мимолётно за шерсть — лапы пригвождают его ко дну сильнее, держат смирно, на горле чужом образуя удавку, отблескивающую отчего-то золотыми искрами в лучах нежного вечернего солнца.

в кошмаре он - утоплен, мёртв и бледен, молчит, наблюдая со стороны безучастно.
как сын.
но он никогда таким не был.

тихогром не отвечает, золотопряду это и не нужно. в настоящем на другом берегу повалены деревья, в настоящем за спиной не слышно шагов, но монохром, он знает, движется за ним беспрекословно, покорно хранит молчание и кладёт своё сердце на блюдечке. не сопротивляется, не бежит, но лапы напрягает инстинктивно, покуда широким шагом медная тень рассекает берег быстро и резко, пока на горизонте не возникает плотина.

останавливается, раздумывает, взгляд сужает до едва видного — ему кажется, что он видит на плотине движение. кривит морду, хмурится, недолго, впрочем, продолжает движение вперёд — осторожнее, не чеканит более шага, уподобляется монохрому позади, маскирует след под шум речной, подбирается ближе.

проявленная толика терпения вознаграждает их открывшимся видом на нескольких бобров, вскоре показавшихся среди воды. тихогром поневоле затаивает дыхание, как бывает перед прыжком на охоте, но не двигается с места, позволяет себе просто наблюдать за чужой рутиной. бобры их не видят — или не хотят видеть: погруженные в работу, сосредоточенную вокруг плотины, им точно совершенно нет дела до двух чужаков, наблюдающих издалека.

должно быть, если не тревожить их покой, то они вправду не агрессивны — тихогром поневоле думает, могли бы их тогдашний патруль просто обойти бобра, не спровоцировав драку, — но придётся предупредить оруженосцев и вспыльчивых воинов, что испытывать судьбу, на спор или из интереса подойдя к плотине, не стоит. на пару минут тихогром погружается в местный новый мир, оглушенный шумом реки и привязанный вниманием к бобровой рутине; что-то, похожее на умиротворенный паралич, сковывает тело в неподвижной позе.

он мог бы просидеть так еще, как может долгое время наблюдать за добычей, но периферию зрения тревожит проскользнувший мимо силуэт. тихогром сжимает и разжимает передние лапы, разгоняя кровь, разворачивается следом за золотопрядом и бесшумно ступает за ним. выпрямляется и расправляет плечи он уже после камышей, когда они отходят дальше и становятся окончательно незаметными для бобров: ни один из них за ними не пошел и не поплыл, да и, кажется, понятие часовых для них неизвестно — мысль об устройстве чужой стаи? племени? группы? немного его забавляет.

голос наставника возвращает к действительности, где они оба вопреки живы, но тихогром только выравнивает шаг, нагоняя воителя, и кивает ему в согласии.

— они кажутся неагрессивными. — сглатывает хриплые ноты после долгого молчания. — но готовыми защищать свой дом. — столько бобров не водилось на их старых землях: смогут ли они теперь ужиться с ними на одной территории? или придется выгонять их, снова окрасив воду красным? — мы теперь докладываем пепел звёзд? — задаёт следом вопрос, обводя взглядом местность.

на предгорье, перед тем, как они спустились вниз, тмин ясно обозначила расстановку сил: тенистое племя, лишившееся предводителя и глашатая, впредь подчиняется ей и её сестре. остролапка всё ещё проходит обучение у пустынника: тихогром плохо понимает, сколько ей ещё нужно учиться, но для того, чтобы сделать выводы, ему достаточно знать, что она еще не достигла возраста, когда обычные оруженосцы посвящаются в воители. паутинница вряд ли от этого в восторге, но тихогром думает, что не хотел бы повторять опыт солнечного племени, лишившегося не одной жизни, когда они справлялись без целителей вообще.

слух выцеживает в уже привычном шуме птичью трель. тихогром, навострив уши, сосредотачивается и вскоре понимает, откуда идёт звук. он не говорит и не подаёт золотопряду знаков, вместо этого просто скользнув в сторону зарослей неподалеку, чтобы через пару минут прервать звонкую песнь: варакушка, сидевшая на ветке куста, не успела понять, что именно случилось, прежде чем ее прижали к земле и перекусили горло.

тихогром возвращается с добычей в зубах, не вспоминает, сколько раз приходил к золотопряду с пустой пастью и лапами. сколько раз под луной, в чернильном лесу, искал спящих птиц, но был слишком медленным и невнимательным: будил и тревожил их слишком рано для прыжка, спотыкался и царапался, в конце концов, терялся и блуждал, боясь собственной тени, размноженной ночью.

наставник называл это доказательством без того очевидного: что ничего из него не выйдет.
паутинница позже назовёт это ничем иным, как опытом, за который он должен быть благодарен.

но сейчас светло, даже если поднялся ветер и небо затянуло тучами, и тихогром знает темноту — чужую, леса и свою, — и был бы даже согласен встретить её, позови золотопряд выйти из лагеря после заката.
тихогром бы тогда смотрел не в ночную бездну — взглянул бы, идёт ли эта пропасть чужому лицу.

неся пойманную варакушку, тихогром рассеянно вспоминает о перьях, в которых может найти толк ворона. думать о том, что эти безделушки, однажды смятые когтями паутинницы, снова обрели ценность, непривычно — всего лишь мгновение, но этой крохотной секунды достаточно, чтобы напомнить про безнадежно утерянное.

он не оглядывается, даже если хочет, на золотопряда: тот, тихогром уверен, тоже не намерен возвращаться в лагерь с пустыми лапами. берег реки снова спокоен, бобров им больше не попадается — похоже, что в этой части русла больше нет ничего, о чем бы стоило доложить.

значит, пора возвращаться туда, где теперь их дом.